Название: Время нашей весны. Часть 1.
Автор: Ambert
Рейтинг: PG-13 - R
П/П: Минато/Кушина, Минато/Какаши (в мечтах последнего), Рин, Джирайя, Генма и прочие
Жанр: ангст, романс, драма, сенен-ай
Статус: в процессе
Дисклаймер: герои не мои
От автора: про Кушину и так известно мало, а тут еще ее ООС. Главный герой - Какаши, со всеми вытекающими События происходят начиная с года до рождения Наруто; могут быть несостыковки с возрастом героев - но это уже аффторское допущение)
И особый ворнинг - оно длинное
Часть 1
Облака черепахами ползут по синему-синему небу. Иногда замирают вовсе, ветер сегодня ленив. И тогда время останавливается, накинув на землю бездвижный покров, и все повисает, обвитое невидимой, крепкой паутиной. Но в тишину – вязкую, можно резать ножом – вдруг врывается мерное тиканье настенных часов; и время, как по щелчку, возобновляет ход, возвращает звуки, движения. В окна палаты врывается ветерок, играет занавесками, снисходительно ерошит белые, как снег, непокорные волосы. И облака вновь ползут по небу, синему-синему.
А в Золотом храме Аоши, что на вершине холма Хакурен, гремят колокола; и кажется, что торжествующий звон должен слышать весь мир. Им радостно вторит многоголосый хор, где отдельные выкрики на миг вырываются из общего тона. Толпа ликует, и в небо летят цветы, бесчисленные ленты; а колокола все бьют, скрепляя две судьбы воедино. Скрепляя прочнее, чем смогут любые оковы, цепи, они создают незримую глазу связь. Не оспоришь, что решила судьба, никакой сторонней силе не превозмочь. Разве что смерти; но ведь она далеко, дымной тенью прячется где-то за горизонтом, а столькое предстоит сделать, успеть, узнать… да потом – кто станет о ней размышлять в день, когда вокруг так много света и улыбчивых лиц, что сам воздух, казалось бы, лучится счастьем? Золотые блики отражаются от стен храма, танцуют на лицах людей, и обнимают золото волос сияющим нимбом; а глаза, в сравнении с ними небо – лишь блеклая ткань, отражают весь этот свет.
…Он видит все так четко, ярко, словно находится там.
Хотя, возможно, происходит иначе.
Впрочем, какая разница?
На миг в шепоте ветра вновь чудится отдаленный звон. И горло как перехватывают чужие холодные пальцы, давят крепко; очертания комнаты подозрительно размывает в глазах. Ледяной сюрикен рвет грудь, ворочается, не давая дышать, сбивает сердце с привычного ритма.
Это больно.
И рука, замотанная бинтами, резким рывком летит навстречу прикроватной тумбе. Перебить, заткнуть этот проклятый звон, пусть хрустом своих же пальцев… рука летит – и замирает на полпути, чтобы секундой спустя бессильно опуститься.
Ведь нелепо – срывать злость, колотя все подряд. Так поступают разве что дети. А он давно не ребенок, хоть и не взрослый еще… да и как объяснять медсестрам новый перелом, равно как и разбитую мебель?..
С губ срывается тихий смешок. Глупее не придумать.
Отчаяние, отпустив на миг, вновь тянет узловатые щупальца. Бороться с ними нет сил, уже не осталось. И выхода нет – лезут отовсюду, любая попытка сбежать, забыться в спасительном нигде, тщетна. Думать – становится плохо, непереносимо; а не думать не выходит, хоть завейся вокруг лампы тройным узлом.
«Можно закончить все одним разом», - приходит шальная мысль, порождение отчаяния. И, наперекор обычному, не отметается тут же доводом, что слабость – даже о таком подумать. Мысль, почуяв свободу, разрастается, завладевая сознанием, обволакивает мягким дурманом. Стоит ли терпеть боль, когда смысл этого терпения давно утрачен – если и был вообще? Одно короткое движение… он знает, он проделывал все не раз, пусть и на чужих. Сойдут и ножницы с глупыми ручками, забытые кем-то на тумбе…
Кем-то? Конечно же, Рин; это она вечно все теряет…
Рин.
«Ты только не скучай», - мгновенно откликается ветер мягким, заботливым голосом. Голосом друга. И ножницы мгновенно вылетают из головы. Он тихо смеется – абсурдность мыслей о самоубийстве уже поражает, и как!
- Вот идиот… - говорит он в пустоту палаты, без сил откидываясь на подушку.
И смех незаметно становится слезами.
Кто-нибудь, во имя всех богов, закройте, наконец, проклятое окно!..
1.
- Сенсей, а у вас есть кто-то? – невинно улыбаясь, спросила Рин.
- Кто-то? – переспросил он.
Но в синеве глаз плясали задорные искорки, что значило – игру понял. И принял.
С добрую минуту они играли в гляделки: взгляды, один невиннее другого, улыбки до ушей. Какаши был уверен – сенсея никому не обойти; что вскоре подтвердилось звонким смехом.
- Девушка, - пояснила Рин.
«Одна любовь на уме…», - подумал Какаши. И с полным безразличием отвернулся к реке, шумной, веселой от недавнего дождя.
Зимы в Стране Огня нет. Есть, конечно, календарная, и новогодние праздники, чем все и заканчивается. Такой уж климат – теплее разве что в Стране Ветра, большая часть которой пустыни, раздолье песка всех цветов и оттенков. Белый на юге, угольный, почти черный, на северо-западе – повсюду, и на много миль ни одного зеленого пятна; недаром даже их деревня зовется Пески. Страна Огня же – один большой лес, да плеши степи вперемешку с холмами; кое-где вздымаются вверх горные гряды. Реки ее не знают льда, а снег – так и вовсе невидаль. Деревья – истинные хозяева страны – походят больше на обитателей детских сказок. Вечнозеленые исполины, вальяжно разбросав широченные лапы-ветви, надежно хранят как свои тайны, так и сокровище Огня – Скрытый Лист, деревню шиноби. Основу покоя и военной мощи страны.
И мало тех, кого обманет нарочито-безобидное имя.
Одно слово – зима, а берег реки покрыт столь же буйным зеленым ковром, как и весной, летом… разве что солнце ласкает лицо почти осторожно, робко, да влажность держится дольше. Озорной ветерок сушит воздух, перекликаясь с травой и кронами, булькая в воде. И медленно, торжественно кружатся в танце редкие листья; те, что ловит река, уносятся вниз по течению…
- Девушка, – повторила Рин.
Сенсей вздохнул с подчеркнутым сожалением.
- Я-то надеялся, речь о питомцах…
Рин засмеялась, отбросила с глаз каштановую челку. Упрямый ветерок немедленно смахнул обратно. И опять.
- Да вся деревня знает о вашем Гама-чане, - заявила она, безуспешно борясь с волосами, - Ну серьезно?..
«Только о любви и мысли», - вновь подумал Какаши.
И, тем не менее, весь обратился в слух.
- Какие девушки? – фыркнул Минато, срывая травинку, прибавил, - У меня есть Коноха.
- И это – мой ученик, - Джирайя сокрушенно покачал головой, - Ками-сама, верно говорят – отсутствие ума не восполнят никакие тренировки…
- Эй! – ученик шутливо двинул его по плечу, - Это ты у нас извращенец.
- Не называй меня так, тем более – перед детьми! – немедленно взвился Саннин; впрочем, совершенно беззлобно, - Будь хоть трижды Хокаге, но не забывай, малыш, кто я!
И, проворно вскочив с травы, принял позу. Залихватски взлетели снежно-белые волосы, хрустнула под подошвой зори неудачница-ветка. Саннин хитро прищурился, блеснул улыбкой, и после театральной паузы берег узрел безумную пляску.
- Человек, не имеющий врагов ни на юге…
Минато замахал руками, отчаянно стараясь сохранить серьезный вид. Успешно, казалось бы; но Саннин, совершив неизящный подскок, завертелся волчком, прыгнул снова, напоминая пьяную жабу. И к не музыкальным воплям беловолосого присоединился безудержный хохот. На глазах Рин выступили слезы, Минато бессильно повалился спиной в траву, только что не воя от смеха; и даже Какаши, оторвавшись от реки, ухмыльнулся под маской.
- … Джирайя-сама! – победно провозгласил Саннин, нимало не смущенный.
И едва не растянулся на земле, заступив о мстительную ветку, чем вызвал новый взрыв хохота.
- И это – мой учитель... – пытаясь отдышаться, простонал ученик, - Не делай так больше, умоляю!
- Да что с вас взять, - беззлобно отмахнулся Саннин.
Плюхнулся на траву, насупился, глядя на веселящегося ученика, и прибавил:
- Но ты говорил о своих вкусах – прошу, продолжай!
- Аа?. – Минато рывком сел, с запозданием заметил в глазах Саннина мстительный огонек, - Ну знаешь, Джи …
- Да, сенсей, расскажите! – поддержала Саннина Рин, - Неужели вам никто не нравится?
Минато с надеждой посмотрел на Какаши; тот лишь развел руками – мол, сам его разозлил, сам и выпутывайся.
«Предатель», - обиженно припечатали синие глаза. И Какаши немедленно ощутил себя сволочью, хотя и знал прекрасно, что обида эта – напускная.
- Мне многие нравятся, - уклончиво ответил сенсей, - Ты, к примеру.
И весело рассмеялся, глядя на разинутый рот ученицы.
- Ой, не шутите так…
Вместо ответа Минато сверкнул зубами и обернулся к кромке деревьев, точнее – почтительно замершему там джонину. Какаши мысленно обругал себя – увлекшись, почти что проворонил постороннего. Да, пусть «почти», но шиноби это считают редко. Если доживают.
Лицо джонина Хатаке помнил смутно.
- Простите, Йондайме-сама…
- Прощаю, знаю, помню, - Минато уже на ногах, улыбаясь, но немного иначе.
Улыбка «приветливо-рабочая», как называл ее Какаши. Хотя внешне мало чем отличалась от той, с которой сенсей слушал Рин, но и малейшее, мимолетное изменение мимики этого лица подмечалось им с точностью флюгера.
- Увидимся! - это уже им; уголки губ изменились на сотые доли, но улыбка опять другая, совершенно. «Прощально-дружеская», и от нее стесняло дыхание, а сердце стучало чаще, билось пойманной птицей, всегда…
Никто не успел ответить, а вместо Минато остался смеющийся ветер. И – Какаши был уверен – солнечный свет чуть потускнел, отступая под натиском теней леса, а от реки отчетливо потянуло сыростью. Чуть – но и этого хватило, чтобы от хорошего, приподнятого настроя не осталось и следа.
С минуту он молчал; наконец, бросил:
- И чего ты к нему прицепилась?
Рин вздохнула.
- Тебе хорошо… а мне прохода не дают. Все выпытывают… достали уже.
- Ясно.
- Из дома не выйти, - добавила Рин; пальцы ее беспрестанно крутили бандану, то сминая грубую ткань, то выпрямляя. Взгляд прикипел к блестящей полоске металла, на щеках постепенно разгорался румянец.
«Видно, и вправду достали», - понял Какаши, и сочувствие вдруг накрыло вязкой волной. «Чтобы наша тактичная Рин, да так в лоб…»
- Молодежь, - нежданно хмыкнул Саннин.
Про него ученики Минато, в своих переживаниях, несколько подзабыли. Джирайя потянулся, с удовольствием похрустев суставами, поднялся.
- Засиделся я что-то… а ведь великие дела не ждут!
- Это подзорная труба-то? – не сдержавшись, фыркнул Какаши, со слов сенсея прекрасно зная суть «великих дел» Саннина.
Джирайя шутливо погрозил пальцем.
- Великий процесс творения! Но поверить не могу, что он и это вам разболтал… трепло, хоть Хокаге. Хе-хе!
И Великий Саннин сел обратно. Глаза цвета нагретой солнцем коры смотрели ехидно, уголки губ растянула довольная улыбка, не предвещая отбывшему Хокаге ровным счетом ничего хорошего.
- Вы же собирались уходить? – хлопнула глазами Рин.
Саннин величественно махнул рукой.
- Успеется! Полюбуюсь-ка с вами на закат, да расскажу прелюбопытную историю…
***
Какаши никогда не понимал, чем именно женщина может привлечь его сенсея. Попытки свести к хоть какой системе неизменно встречали провал. Невозможно было сказать определенно про его вкус, что, впрочем, не значило отсутствия оного. Вкус был; но такой непонятный, такой замудрено-непредсказуемый, что Какаши давно бросил гадать. К своему полу Йондайме испытывал тягу разве что в буйном воображении деревенских сплетников; а вот женщины были.
Были. И много.
Просто не держались и пары дней.
В вопросах романтических сенсей был постоянен, как ветер в поле. Мечта в ее материальном воплощении – не только силой, обликом или нравом (норовом, как бы сказал Джирайя), но и харизмой, почти что сверхъестественной, он притягивал девушек сильнее, чем пчел – сладкий запах весенних цветов. Не одна красавица попрощалась с покоем, лишь взглянув в бездонно-синие глаза, не одна забывала все из-за этой мечты; появляясь где угодно, он неизменно приковывал к себе восхищение взглядов. Яркая, редкая красота, просто сводило дух, юношеская стать и очарование; когда к этому прибавилась и должность Хокаге, его популярность и вовсе взлетела до небес.
Да, Минато притягивал многих; а удержать его не мог никто.
Страсть в нем вспыхивала мгновенно, и так же сходила на нет. Как огромный сноп сухой травы; малейшая искра – и он пылает, горит жарко, слепяще, но и прогорает вмиг. Почему? Кто знает… Какаши изрядно сомневался, что и сам Минато может ответить. Вменяемо, по крайней мере, не может.
Его не застигало разочарование в своих дамах, он просто терял интерес. Словно разгадав какую тайну, устремлялся на поиск новой, иной, чуть отличной. И вовсе не был бессердечным, как считал кое-кто; напротив, относился к каждой как единственной, исключительной, пусть и длилось все недолго.
Да и как удержишь ветер?
Это сознавали. Да все равно – мотыльками в огонь. Не то, чтобы Какаши этого не понимал; совсем наоборот. Неизменно в природе людской, бежать к просвету во мраке туннеля, пускай за ним и поджидает обрыв. Хоть каждый и надеется в глубине души, что там – лишь мягкий песок.
Короткие интрижки потому и не считают за отношения.
Не то, чтобы Какаши не был этому рад; совсем наоборот.
Ведь все же…
Так было и до, и спустя почти месяц от разговора на берегу; а потом появилась она.
Узумаки Кушина.
***
Кушина не считалась красавицей в привычном всем смысле. Не обладала ни яркой, гордой прелестью Учихи Сайо, ни роскошью форм Цунаде-химе; куда там! Но, увидев хоть раз, забыть её было невозможно.
Чистое, миловидное личико, каких много вокруг; невысокий рост и тонкая, по-мальчишески сухощавая фигура. В целом, ничего броского, разве что длинные, ниже пояса, густые волосы, настолько рыжие, что и огонь бледнел.
Но вот глаза…
Если взглянуть в глаза Кушины, в них можно увидеть воду. Чистую, светлую озерную гладь в ласковый дождь по весне, когда солнце все норовит подмигнуть из-за ванильных тучек. Гладь, что не омрачают закатные тени, не тревожит крик ветра или гром. Глаза, что отражают любые порывы души, будь то удивление, грусть, радость; а свет их словно бы ярче звезд.
Такие вот глаза.
...Сперва Какаши, как и все остальные, был уверен, что новое увлечение Минато не протянет сверх пары дней. Девушка чуунин, медик, недавно переехавшая к ним из Скрытого Дождя, была вдобавок, по мнению Какаши, гораздо бледнее многих предшественниц, пассий сенсея. Много их было, много их будет еще. Однако прошли и дни, и целая неделя, побив абсолютный рекорд зеленовласой красотки Тумана, и уже вторая подходила к концу; а Минато все так же парил в облаках, отнюдь не спеша на бренную землю. И при любой возможности сбегал в госпиталь, ввергая тамошний персонал в подвешенное состояние.
И в сердце Какаши закрались первые вестники бури.
Нет, до настоящих опасений пока было далеко. Просто все меньше и меньше нравилась рыжеволосая девушка, невесть чем зацепившая его сенсея. Девушка, в обществе которой сам Какаши сперва с трудом выдерживал время, нужное для элементарных приличий. Девушка, с которой все же пришлось встречаться, если он хотел видеть сенсея.
Хотел. И еще как.
Сенсей же, несмотря на прозвище, не мог быть в разных местах одновременно, а свободны у Хокаге считанные часы. Так и приходилось ученикам Хокаге и девушке Хокаге (временной девушки, как постоянно напоминал себе Какаши) иногда терпеть общество друг друга. Больше всего Какаши при этом удивляло, что сама Кушина отнюдь не была против.
Странная девушка, и Хатаке ее не понимал. Совсем. Но особо не старался – зачем, если скоро все так или иначе завершится? И сенсей опять будет только их – ну и Конохи, разумеется.
Но ожидания сбываться не спешили.
Миновал месяц; пошел на убыль второй, и он уже не находил себе места.
2.
Гора перед лицом Какаши раскачивалась поистине угрожающе. Рин, мурлыкая под нос песенку, забегала то справа, то слева, вроде страхуя ношу, только та ходила ходуном еще сильнее. Пока, в конце-концов, не случилось неизбежное.
- Черт!..
- Ну ничего, уже пришли, - подбодрила подруга, собирая разлетевшиеся папки.
Какаши вздохнул, поднял несколько пыльных листков.
- Все поперепуталось… теперь полжизни разбирать. Неужели это так сложно – крепить листы?
- Наверное, не думали, что мы станем ими швыряться, - улыбнулась Рин. Попыталась было отряхнуть добычу от пыли, но быстро оставила неблагодарную затею, - Спасибо еще, что дождя давно не было… Ты не волнуйся, я сама разберу. Потом.
Какаши вскинул бровь.
- Ты же хотел говорить с сенсеем о миссии, - пояснила Рин.
- О какой это миссии?.. – удивился Какаши, вставая.
Рин вручила ему собранную часть, сама принялась за остальные.
- Тебе лучше знать… погоди, что, уже забыл? – она подняла голову, прикрывая глаза рукой – солнце слепило нещадно, - Утром и говорил.
- Разве? – Какаши с сомнением покачал головой, - Что-то не припомню…
И немедленно прикусил язык, но поздно – в карих глазах появилось беспокойство. Рин тоже встала, но ношу отдавать не спешила. Чуть закусила губу, внимательно глядя на него.
«Сейчас начнется допрос», - устало подумал Какаши.
- Какаши…
- Рин, все в порядке, честно. Забыл – ну с кем не бывает?
- Это не в первый раз, - сказала она, не отводя взгляд, - В последнее время ты ведешь себя немного... гм, странно. И…
В вопросах, что касались друзей, хватка Рин была поистине бульдожья. Всегда. А после гибели Обито – так и вдвойне. Любой, малейший, намек на угрозу им, друзьям – откуда угодно, от кого угодно – и Рин, добрейшая душа из всех, кого знал Какаши, даже до курьезов доходило, милая, робкая, в общем-то, Рин в мгновение ока становилась опаснее лавины в горах.
А уж какой упрямой…
Но Какаши не мог ее осуждать. Войну-то пережили, а скольких потеряли – от выпуска остались он и Рин, Ширануи с Гекко Хаяте, да Майто Гай, которому вечно неймется…
«Соперничек, блин», - кисло подумал Какаши, и тут же ухмыльнулся. Неугомонный придурок в дурацком зеленом костюме – да, но еще и друг. Пусть и совсем не такой, как Обито…
Был Обито.
Нет, Какаши не мог ее осуждать – он сам вел себя так же.
Потому ответил мягко, как мог:
- Я в порядке. Просто засиделся в деревне, вот и всего, - и улыбнулся.
И пусть эту улыбку скрывала маска, он знал, что Рин видит.
После небольшой паузы тревога ушла из глаз; она улыбнулась в ответ.
…Что ни говори, а размышления о призраках обычно этих призраков и призывают. Не буквально, конечно; но стоит потревожить хрупкую корочку памяти, и они уже тут как тут, обступили со всех сторон.
Молча.
Лица, их много; а половины имен и не вспомнить уже, истлели вместе с бренной оболочкой, и все они улыбаются – кто весело, задорно, кто с грустью; улыбки сочувствующие или понимающие, с легким оттенком горечи, как ванильная паста; радостные, с ехидцей, открытые-широкие и неявные улыбки одних призрачных глаз.
И нет ни осуждения, ни зависти, презрения…
Молчат и улыбаются.
Радуются, наверное, что жив. Сочувствуют оттого же?..
Ну да, ведь это живым нести крест.
А им неплохо и так, тенями прожитых лет, памяткой побед или поражений, отголосками сказанных слов. Ничто не исчезает полностью, без следа; все они – друзья, враги – тоже по-своему существуют. Пусть и нельзя их коснуться, толкнуть, рассмешить или вызвать на бой, но все-таки они есть.
И призраки это понимают.
Понимают же?..
Да, наверное; вот и приходят с таким постоянством – кто-то же должен...
- …Какаши-кун! – чужой голос пришел словно бы из иного мира.
Он вздрогнул, и призраки расступились, тая, обратно, в покой памяти. С мыслями о них Какаши и не заметил, как оказался возле Хокаджа, у самой лестницы в святая святых Конохи. Ноги, значит, привели…
А на иссеченных временем, отшлифованных множеством подошв каменных ступенях…
«Вот уж не к добру…».
Но поклон его соответствовал и строжайшим нормам вежливости.
- Кушина-сан.
…Определенно, был какой-то день папок, их праздник и торжество. Тонкие руки прижимали к груди очередную партию ярко-желтого канцеляризма, проклятия шиноби, пусть и меньшую, чем довелось тащить им с Рин. Волосы рассыпались по плечам, крася унылую монотонность чуунинского жилета; бандана, прицепленная к рукаву, сияла вторым солнцем, просто до рези в глазах. На губах рыжей бестии была улыбка, приветливая и чуть застенчивая.
В этой женщине раздражало все.
- Пришел к Минато-куну?
- Да, - ответил он, хотя «Минато-кун» и резануло слух почище куная. Добавил невесть зачем, - По поводу миссии.
- Тогда успевай, - чуть щурясь от солнца, посоветовала она, - он куда-то собрался с Джирайей-сама.
- Спасибо, Кушина-сан, - сказал Какаши, думая, что эта улыбка бесит все больше и больше. Что, интересно, в нем настолько забавно?.. – До свидания.
- Ага! – весело откликнулась Кушина, и, легко сбежав вниз, растворилась в воздухе.
Пару секунд Какаши смотрел ей вслед, нахмурив брови, и чувствовал, как шевелится в груди нечто прохладное, неприятное. Но от раздражения не осталось следа, растаяло льдом на солнце, стоило только подумать о предстоящей встрече, пусть и недолгой. Губы сами собой растянулись в широкую улыбку; взгляд, только что колючий, как ветви терновника, смягчился, потеплел. Наблюдай за ним кто, он был бы весьма удивлен столь разительной перемене, а сам Какаши даже не сознавал.
Он взлетел по ступеням, почти пробежал полутемный коридор, пахнущий деревом и свежей краской, замер на миг и толкнул нужную дверь.
…Кабинет Хокаге, как и всегда, являл собой царство страшнейшего бардака. Какаши удивляло, как это в одну комнату, причем весьма скромных размеров, ухитряется влезть столько разного хлама. Деревянный настил пола был устлан хламом бумажным, от свитков с дзюцу до сомнительных шедевров пера, кое-где и вовсе проглядывали бинты. Пройти по нему, ни на что не наступив, было миссией ранга джонина. Стен не было видно за списками, расписаниями и топографическими картами, в белых кругах мишени торчало с десяток кунаев. На полках книги и справочники теснила армия взрыв-свитков, пустых коробок и прочей ерунды вроде сломанных часов или старых календарей.
Большая фотография в золоченой рамке над столом щеголяла неко-ушами и роскошной бородой, не иначе как пририсованными рукой самого Хокаге; ветви непонятного растения в углу вальяжно свешивались в распахнутое окно. Знаменитый бело-красный плащ покачивался на лампе, не падая разве что чудом; письменный стол так и вовсе напоминал ископаемое, погребенное под толщей всевозможных папок, листов, книг-свитков-кунаев вперемешку с отчетами и цветастыми открытками, получаемыми Йондайме в немереном количестве.
Как в этом бедламе можно работать, не говоря о «что-то найти», оставалось загадкой для всех.
Джирайя вечно шутил, что лучшей защиты для документов Хокаге и выдумать не мог; но и он, и Какаши, на деле прекрасно знали – все в кабинете упорядочено. Странной системой, понятной лишь сенсею, но весьма действенной. И отыскать необходимое ему было делом пары секунд.
Впрочем, иногда эта система давала сбой. Заступив порог, и едва не сбив стопку книг, Какаши мигом понял, что застал как раз такой случай.
Повсюду летали листы, пахло пылью, книгами и почему-то лимоном; самого Йондайме видно не было, но створки большого шкафа позади стола распахнуты настежь, слышалась возня, то и дело прерываемая цветистыми проклятиями.
Какаши осторожно двинулся к источнику шума.
- Вот зараза… - бормотал Минато, с трудом извлекая пачку пожелтевших газет, - Нет, не то… как не вовремя, а!
- Я? – уточнил Какаши, отыскав свободный участок пола. С него как раз открывалась живописная картина еще большего хаоса бумаг-бинтов-прочего, окружившего коленопреклонную фигуру Йондайме. Точнее, ее половину.
- При чем здесь ты? – удивился сенсей, выныривая из недр шкафа, - Чертов отчет… положил не помню куда, а он, видишь ли, срочно потребовался Сандайме…
Какаши его почти не слушал. Просто смотрел на черные штаны, закатанные до колен, сплошь в пятнах пыли; белую футболку с символом Листа на груди, взъерошенные золотистые волосы, сердитую синеву глаз; смотрел и чувствовал, что улыбается весьма и весьма глупо, но ничего не мог с собой поделать.
Разве что воздать хвалу привычке таскать маску.
- … черт бы побрал! – завершил гневную тираду сенсей.
И негодующе фыркнув – мол, бюрократы, вновь скрылся в шкафу.
Какаши возвел к потолку горе-очи. Стараясь ничего не задеть, присел на краешек захламленной тумбы, потянулся. Взгляд упал на новенькую обложку, настолько аляпистую – прямо-таки в глазах рябило; но любопытство пересилило, пальцы сами потянулись к здоровенной книге.
- Хако Иссин, - прочитал он вслух, - «Путь шиноби»… интересно!
Но стоило глазам пробежать пару страниц, и воодушевление испарилось.
- Бред какой-то, - вынес вердикт Какаши, проматывая лист за листом, - Как может один шиноби…
И запнулся. Интересной оказалась не столько сама книга, сколько закладка.
- Сенсей! – позвал Какаши через несколько секунд, - Это такой плотный листок, чуть желтоватый, с грифом «Секретно» и изрисованный на полях?..
- Ага, - буркнул шкаф, и замер, - Стоп, а как…?
Какаши ужасно захотелось расхохотаться, столь уж изумленным было лицо Минато. Но он лишь хмыкнул, протягивая руку.
- Он! – воскликнул сенсей, незаметно, как и всегда, оказавшись рядом, - Вот зараза… а я уж думал – все, с концами! Третий бы меня убил, за этот – точно…
Минато прижал лист к груди, напрочь позабыв, во что превратилась его футболка после продолжительного штурма пропыленных залежей шкафа. Синие глаза сияли весело; весь вид был настолько юным, несерьезным, что, глядя на него, сложно было поверить, что это – Хокаге, глава Конохи и один из сильнейших шиноби за всю историю мира. Что он вообще может хмуриться, кричать или правильно метнуть кунай.
Сложно, и многие не верили.
Хатаке им даже не сочувствовал.
- Ну, спаситель, проси чего хочешь! – выдал сенсей, широко улыбаясь.
На миг Какаши почудилось, что его толкнули с прокаленного солнцем пирса в ледяную воду, а она немедля обернулась горячим песком. Сердце, замерев, громоподобно стучало неровный, бешенный ритм; заметались мысли, одна безумнее другой. А сенсей стоял так близко, закрывая собою мир, и улыбался; и так одуряюще пахло цитрусово-свежим, старой бумагой и чем-то странным, волнующим. Что, если…
И тут же окатило прохладным, бодрящим душем.
«Идиот… он же совсем про другое!», - отгоняя вязкий дурман, одернул себя Какаши. По телу пробежал озноб, стоило только осознать, что он чуть было не ляпнул.
Хуже того – чуть было не сделал.
Злости на себя, свою глупость, не было предела, щеки под маской жгли огнем. Идиот, вот идиот…
- Дайте миссию, - а голос был сухой, спокойный, даже чужой какой-то. - Одиночную.
- Всего-то? – удивился Минато, - И почему вдруг одиночную?
Какаши неопределенно пожал плечами.
- Ну, дело твое.
Сенсей отошел к столу, и Какаши незаметно перевел дух. С увеличением расстояния от полуметра дышалось и, главное, думалось ему не в пример легче.
- Вот, пожалуйста, - сказал Йондайме, быстро сверившись со свитком в зеленой обложке, - «С»-ранг и…
- «С»?! – прервал его возглас Какаши.
Минато шутливо нахмурился и вздернул нос.
- Уж что есть. Вообще скажи спасибо, что не «Д»! Повторяю: «С»-ранг, сопроводить курьера в деревню Хисен-ко… тьфу ты, Генсен-кай! Это на юго-западе Страны Ветра. Выход завтра в семь, курьер будет ждать у Вороньей Гряды… ну как, берешься?
- Берусь, - ответил Какаши после недолгой паузы.
- Вот и прекрасно, - ухмыльнулся Минато, сворачивая свиток, - тогда…
Из коридора донеслось знакомое кхеканье; секундой спустя, дверь распахнулась, пропуская Саннина.
- Копаешься, как девчонка, - без обиняков заявил Джирайя, - тоже мне, «Желтая Молния»…
- Я, между прочим, отчет искал! – Йондайме с возмущением помахал листом, - И кого это ты назвал «девчонкой», ты, старый изв…
Минато ловко увернулся, и здоровенный талмуд, стрелой миновав стол, с грохотом врезался в стену, сшибая с полки канцелярскую лавину.
3.
Курьер, худосочный мужчина неопределенного возраста, оказался говорлив, как попугай, и был при этом прилипчивее древесной смолы; отделаться вежливыми, ничего не значащими «да», «нет» или «хм-хм» не получалось. Совершенно. И полчаса спустя Какаши знал во всех подробностях о личности навязчивого попутчика, его пристрастиях, семье, рабочих буднях и планах на ближайшее и не только будущее.
Не сказать, чтобы это сильно радовало.
Путь в Генсен-кай занял семь дней, но из-за болтливого спутника для Какаши они стали чуть ли не месяцем. Последние мили до деревни он и вовсе почти летел, волоча за собой восторженно повизгивавшего курьера. И когда за ним со скрипом затворились тяжелые двери родного охайо, шиноби не смог сдержать выдоха облегчения.
Вот на обратной дороге он не спешил.
…На саму миссию Какаши было плевать изначально. Истинная цель – оказаться в одиночестве, подальше от Конохи – была, наконец, достигнута; но не сказать, чтобы это сделало свинцовый камень у сердца легче. Возможно, всему виной было не столь уже отдаленное расстояние; возможно так же, что расстояние тут и вовсе оказалось бессильно.
Убегать следовало не столько от Конохи, сколько от себя.
Получалось плохо.
Нет. Совсем не получалось.
Он сошел с тракта; миновав небольшую проталину, углубился в лес. Светлый, какой-то слишком аккуратный, чтобы быть настоящим; совсем не чета тому, что заботливо окружал их Коноху. Ровные ряды деревьев стояли, словно на параде; их редкие кроны, стволы, как и все вокруг, покрывал багряный румянец заходящего солнца; птицы негромко перекликались, провожая истекающий день. Тропа была широкая, утоптанная, цепкие лапы кустарника не дергали привычно за штаны. Даже воздух этого леса был каким-то слишком прозрачным, слишком чистым, без извечных запахов прелой листвы и влажной земли.
Все это неприятно напоминало актерскую декорацию.
И тихо как-то.
Нет, засадой и не пахло, и было даже немного жаль. Что может быть лучшим лекарством от неприятных мыслей, чем хороший бой? Пусть лекарством и недолгим, но все же…
И Какаши вдруг особенно четко понял, что ему не нравится этот лес. Совсем.
Прямо как Узумаки Кушина.
В ком раздражало буквально все – от тихого голоса до привычки отбрасывать волосы со лба. И, конечно же, улыбка, эта вечная, словно приклеенная, улыбка, наверняка фальшивая, как все в этом лесу. Но больше всего – что она рядом с сенсеем.
С его сенсеем.
Нога с силой опустилась на сухую ветку, с противным хрустом вбив часть ее в ссохшуюся, всю облепленную паутиной трещин, землю.
…Конечно же, это не продлится вечно, но видеть их вместе причиняет прямо-таки физическую боль; не говоря уже о боли, что внутри. Одно дело – сознавать, что Минато никогда не будет принадлежать ему, и совсем другое – своими глазами лицезреть тому живое подтверждение. Раньше, с другими, это было не так, не так… явно. Не таким тараном билось, лезло в голову. Те другие – они вроде и были, но в то же время – нет; появляясь и исчезая незаметно, как тени, не оставляли после себя осадка горечи, вязкого, как патока, бессилия. Раньше, пусть и понимая умом всю безнадежность, прекрасно выходило задвигать это понимание в глубины сознания, как убирают в подвал всякий хлам, если уж выкинуть не получается. И ничто не мешало хотя бы просто, втихую мечтать, давно уже послав к черту голос, настырно твердивший, что не совсем такими должны бы быть чувства ученика к учителю. Даже совсем не такими.
Раньше не мешало.
Теперь же это понимание вырвалось из глубин, навалилось бетонной плитой. Разум знает, напоминает издевательски, но приказать сердцу не любить не может; эта внутренняя двойственность, дисгармония души и рассудка просто сводит с ума, раздирает в клочья саму суть. И всюду, всюду проклятая двойственность: видеть его жгучая боль, но не видеть – еще хуже. Удрать из Конохи и отчаянно рваться обратно; желание никогда не возвращаться и побежать в деревню быстрее, как можно.
Конечно же, победило последнее.
И Какаши резко ускорил шаг; вскоре он уже несся во всю мочь.
Закатное солнце угасло, скрылось в гуще леса, забирая ирреальный свет; деревья, мало-помалу темнея, становились все более живыми, настоящими. В кронах зашептал ветер, пусть и негромко, но разрывая тишину, разбивая ворота царства безмолвия; это было хорошо.
Лес как-то незаметно перестал казаться декорацией, став просто лесом.
И он кончался – вдруг не иначе, как шестым чувством, понял Какаши. Рванул еще быстрее, вкладывая все силы в последний бросок; рванул – и ощутил с отстраненным удивлением, что томящая безнадежность, скрипнув зубами с досадой, начала отставать. Ветерок вырос в ураган, перестук подошв вторил пульсу; все быстрее, быстрее увеличивалось расстояние между ними, все легче становилось на душе; и когда он, задыхаясь, вылетел из-за кромки деревьев на поле, мерцающее серебряным морем в свете звезд и луны, пропал и сам бледный призрак.
…Он без сил повалился в мягкие объятья травы. Широко открытый рот жадно хватал воздух, прохладный, пахнущий травами и чем-то сладко-цветочным, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот взорвется; руки и ноги отзывались мелкой дрожью, той самой, приятной, когда, выложившись до изнеможения, получаешь заслуженный отдых.
Это было прекрасно.
А бетонная плита, что плющила все эти дни, словно бы полегчала. Слегка, самую малость; но хватило и такого. Голос разума зазвучал тише, отступая под сдвоенным натиском души и отчаянной жажды верить, пусть слепо, но все же верить. И все страхи, терзания вдруг стали казаться далекими, тусклыми; они расплылись, как расплываются воспоминания о прошедшем дне, стоит только уснуть.
Зачем вообще они были?
Нет ответа. А нужен?..
Вера решительно заткнула едва слышный шепот разума. И только в самой глубине тихо-тихо скреблось нечто неприятное.
- Все это скоро закончится, - поведал Какаши темной бесконечности неба; и, улыбаясь едва заметно, прикрыл глаза, растворяясь в тихом шелесте травы.
Звезды безразлично мигнули в ответ.
***
Домой Какаши вернулся под вечер следующего дня.
Солнце еще дарило разномастным домам последние лучи, а с востока наползали, торжествуя, тяжелые свинцовые тучи. Прохладный ветерок, незаметно крепчая, потрепывал связки бумажных фонариков между домами, наглея, норовил влезть за шиворот, пробрать мурашками участки голой кожи.
По главной улице, как и всегда в этот час, шаталась тьма народа. Окончен рабочий день, и все спешили по своим делам: кто в магазин, торопясь до закрытия; кто сразу домой, верно истолковав темную громаду на востоке; кто в кабак с приятелями, пропустить пиалу-другую, да всласть потрепать языком, обсуждая новости. Кто-то и вовсе прогуливался, ловя последние мгновения дня.
Гомон голосов напоминал шум прибоя, время от времени распадаясь отдельными фразами:
- Ты видел? Какая краля!..
-… а он опять притащился пьяным…
- … мама!..
- … дурацкая была миссия…
- Этот Саннин, Джирайя…
- Яблоки! Покупайте яблоки!..
- … не забудь хлеб…
- … да ладно!? А я…
Какаши уверенно шел в людском потоке, без особого интереса поглядывая по сторонам. Хотелось быстрее оказаться дома, смыть всю пыль и грязь, да завалиться спать, часов эдак на двадцать. Перед усталостью – торопясь оказаться в Конохе, бежал почти весь день – отступил даже голод; хотя порцию данго с травяным чаем, съеденную в придорожной забегаловке еще в полдень, желудок явно не считал достаточным для себя подношением. Впрочем, поесть можно…
Какаши шагнул на тротуар, посторонился, пропуская пышнотелую даму с ворохом коробок. Из открытых дверей снек-бара в двух шагах долетел знакомый голос:
- … и кто теперь скажет, что песочники – не идиоты?..
«Райдо», - определил Какаши с усмешкой, - «и за что их так невзлюбил? Надо бы спросить, при случае…»
И, зная, что непременно забудет, как бывало уже не раз, пошел дальше. Желание пообщаться отсутствовало напрочь – слишком уж хотелось оказаться в своей квартирке, и повернуть ключ с другой стороны. Завтра, быть может…
Он свернул в проулок, от которого до дома было уже рукой подать, и нос к носу столкнулся с Генмой.
- Ё, Какаши! А я-то думал, ты еще в селении У-черта-на-рогах, - ухмыльнулся приятель.
- Шел бы туда сам, Ширануи, - беззлобно отмахнулся Хатаке.
Генма фыркнул, хлопнул его по плечу.
- Мне и здесь неплохо. Хаяте но-баку, случаем, не встречал?
Какаши молча развел руками.
- Вот придурок, - в сердцах бросил Генма, - сам ведь просил не опаздывать, а теперь бродит невесть где… одно слово – бака. Ладно, пойду искать… с возвращением!
Ширануи сверкнул улыбкой и исчез, только воздух колыхнулся. Но не успел Хатаке сделать и пары шагов, как проулок огласился радостным воплем:
- Какашиии!
«Да что за напасть?!», - с раздражением подумал он, и тут признал голос Рин. Недовольство как рукой сняло.
«Видно, я и вправду устал…»
Рин налетела радостной волной, вопросы посыпались как из рога изобилия. Какаши не успевал толком ответить на один, а уже появлялся другой: как прошла миссия? не ранен? что за деревня? были чужие шиноби?.. В итоге из вопрос-ответ получилось нечто маловразумительное, но оба, впрочем, остались довольны.
- А как деревня? – в свою очередь, спросил Какаши.
- Деревня? Да все как обычно, ты же знаешь, - она улыбнулась, - от тренировки к миссии и обратно. Могу рассказать про дела больничные, только это скучно и…
Рин осеклась. Хлопнула себя по лбу.
- Да что я, совсем закрутилась! Какаши, у нас тут такоое… ни за что не отгадаешь! – и прямо-таки засияла.
Он хмыкнул.
- Что, Майто Гай напился? Нет? Хмм… избрали Годайме? Решили снести Монумент? Генма признался в любви сенбону?..
- Да нет же! – рассмеялась Рин.
И, не в силах более сдерживаться, радостно выпалила:
- Сенсей скоро женится!..
… Плита. Ледяная бетонная плита с размаху падает, вбивает в землю.
Почему воздух такой тяжелый? Не вдохнуть, никак не выходит… а холод, холод откуда взялся? Мерзкий, липкий, лютый, это в Конохе-то… аж до костей, все внутри скрутил, заморозил… и как сердцу биться? оно же теперь кусок льда, простой, самый обычный; даже смешно… слышите стук? Это чье-то чужое, да. Точно.
В глазах плывет мир, исходит пятнами. Какими-то блеклыми, ничего не видно толком… странно как – не темно и не светло; а пятна то ползут вширь, много шире, то скисают до муравьев, и опять… и все перетекают, извиваются…
Кто-то что-то говорит… далеко, едва слышно, а слов не разобрать. Слова застревают в снегу – зачем он в ушах? – а чужой голос-то просто звенит от счастья, чужого счастья, словно в издевку, да… и это не нравится, это совсем не нравится, и лед в груди начинает плавиться; звеня и грохоча, срываются его куски, растекаются мокрым пятном; что-то глухо ударяет – раз, другой, третий… вот уже бьется гулко, часто; и остатки льда уже горят в огне; огонь пожирает быстро, от него лихорадит, жарко, душно, и все рвется из груди темная его злоба, и требует всевластно – преломи, уничтожь, но заставь замолчать…
Нет, нельзя.
Это же Рин, ее голос!
И огонь гаснет. Мгновенно, словно и не было.
А обожженное взрывается тупой, саднящей болью.
- …действительно, это здорово. - произнес чей-то спокойный, чужой голос.
Чей-то?..
С заминкой дошло, что он как-то умудрился поддержать разговор, отвечать; судя по всему, даже впопад – ошеломленной, или хоть сколько-нибудь удивленной, Рин не выглядела. Напротив, лицо ее светилось неподдельной радостью, когда пошла по второму разу пересказывать, как их сенсей делал предложение Кушине-сан; как та, не раздумывая ни секунды, приняла («еще бы…», подумал Какаши); как вся деревня пару дней просто стояла на ушах, а она, Рин, совсем и не удивилась, ну, разве что самую малость; как…
Множество подробностей, нужных Какаши как сломанный кунай.
Ему вдруг резко, со страшной силой захотелось оказаться одному – не важно, дома, на краю вселенной, где угодно – и немедленно.
- Рин, давай потом. Идет? - перебил он восторженное чириканье.
Вышло не очень-то вежливо, но заботило это мало. Рин запнулась на полуслове, глянула обиженно. И тут же смущенно улыбнулась.
- Ох, извини!.. Ты, должно быть, устал, а я…
- Ничего, но спать хочется, - поспешно сказал Какаши, - Да и дождь вот-вот пойдет… только глянь на небо – совсем черное! Гроза будет, точно.
Рин подняла голову. Небо и впрямь стремительно темнело, недобро, как обычно предшествует не дождю даже, а самой настоящей буре. В редких прорехах еще проглядывал спокойный, вечерний свод, но прямо на глазах их становилось все меньше, меньше… ветер, забыв про игры, дул резко, с силой хлопал открытыми створками окон, обдавая холодом, свистел в ушах. Далеко на востоке уже били первые молнии, соединяли небо и землю ветвистыми мостками.
- Ничего себе… - пробормотала Рин, зябко поежилась, - Холодно как! И правда, по домам… ты же пойдешь завтра к сенсею?
- Конечно, - соврал Какаши.
- Значит, увидимся после, - просияла Рин, - все тебе расскажу…
***
Какаши захлопнул дверь, провернул ключ в замке, и в этот миг грянул первый раскат. Не очень-то близко, но стекла задребезжали. Какаши потянул носом, скривился – воздух в комнате был застойный, спертый, скреб легкие наждачной бумагой.
Щелкнул выключателем.
Все вокруг: дерево пола, мебель, книги на полках, покрывала пленка серой пыли; комната выглядела крайне неприглядно, запустело. Какаши терпеть не мог беспорядка, а сил на уборку не было. Но смотреть на это царство пыли – увольте; и он, недолго думая, выключил свет.
Потребность в глотке свежего воздуха подмяла все остальные. Какаши прошел к окну. Стальные кольца слабо взвизгнули, скользя по багету, легкие занавеси разлетелись испуганными птицами. Пальцы чуть резче, чем нужно, рванули оконные задвижки, и в духоту комнаты немедля ворвался ветер, принося запахи воды и влажной земли. Лицо стегнуло холодным, мокрым; маска вымокла в мгновение ока, прилипла к лицу душной преградой, и Какаши с ожесточением сорвал ее.
Ветер фривольно носился по комнате, сметая с полок разные мелочи, поднимал отовсюду клубы пыли; но это не заботило.
Какаши отошел к кровати, сдернул пропыленное покрывало и прямо в одежде повалился на белые простыни. Конечно же, останутся пятна, но было как-то плевать. Сил раздеваться, тащиться в душ и обратно не было, желания – тоже; хотелось просто лежать. Одна мысль о движении, пусть малейшем, вызывала бурный протест каждой мышцы усталого, измученного тела.
В комнате творился настоящий ураган, уменьшенная копия того, что был снаружи, разве что без молний; влажная одежда льнула к телу, и было в этом нечто, вызывающее смутное отвращение. Почему – он не знал. На ум вдруг пришла странная ассоциация с падшей женщиной, что так же липнет к пьяному вусмерть клиенту, а тот даже не может ее отпихнуть.
Мерзость.
Ветер с силой захлопнул окно, стекла не вылетели разве что чудом.
Боль никуда не делась. То уменьшалась до булавочных уколов, то била в полный мах, сильно, как кунай в руке умелого бойца. В груди разливалась жгучая горечь, вязкая, словно болотная гниль.
Боль и гниль.
Ну вот и случилось.
Удивляться тут было особо нечему – не эта, так другая. Рано, поздно… как бы ни мечтал, ни пытался поверить – о, и вполне успешно! – что все каким-то невообразимым образом пойдет неизбежному наперекор; убедить себя, что беда минует, стоит только зажмуриться покрепче. А когда очень хочется, можно уверовать в любой абсурд; ага, можно, только платить потом дорого. Глупость вообще штука дорогая, своя – тем более.
Что теперь делать?..
А что тут сделаешь?
Это тогда, в промозглом проулке, плескалась ярость, требовала выход, любой – орать, крушить все подряд, сбивая пальцы в кровь, найти виноватых и выместить все до предела… требовала, да не получила. И ушла. А теперь мысли мечутся, как крысы в клетке, да повсюду стена, имя ей – безысходность. Куда ни глянь.
Может… может, что-то еще и сорвется…
«Опять за свое?», - интересуется голос с ехидцей. Мол – ну давай, давай, а я посмотрю, посмеюсь заодно…
Отрезвляет. И опять скачут мысли, сталкиваются, разбегаются, бьются о стену; и опять…
Пока не сменяются незаметно тяжелым, беспокойным сном.
4.
Время, прошедшее с известия до самой свадьбы, навсегда осталось в памяти словно бы покрытое тончайшей пеленой морока. Как будто разомкнулись тело и душа.
Оболочка жила как обычно: ела, тренировалась, с кем-то говорила, смеясь, что-то обсуждала. Наблюдая приготовления, отпускала порой восторженные, порой весьма ехидные комментарии; выполняла общественно-полезные дела и праздно шаталась по деревне в короткие часы досуга; спорила, мирилась, поддразнивала. И в целом, являла прекрасно сработанный образчик человеческой куклы.
К счастью, у тех, кто мог бы это заметить, дел было невпроворот. Да и сама оболочка старательно их избегала. Остальные же и так ничего не поняли.
А душа, свернувшись клубком, спряталась в темные закрома. Схоронилась, подальше от нестерпимого света, отрезала, как могла, мир от себя и себя от мира. Душа не хотела ничего замечать; душа не хотела ничего слышать. Но безуспешно. И все равно видела – не могла иначе – цветные фонарики-флажки на улицах; видела праздничную суету, царящую в деревне, радость на лицах людей; видела сенсея, светящегося ярче солнца; его взгляд, обращенный к Кушине. И взгляд этот заставлял душу, захлебываясь безутешным воем, забиваться все дальше, глубже, и бессильно проклинать небеса.
Те неизменно отвечали ясной, благодатно-теплой погодой, небывалой для начала весны. Словно задались целью выделить эту из всех подобных, насмехаясь и над глупцом, посмевшим их в чем-то винить.
…Знаменательный день подходил все ближе. Осознание, что присутствие на нем неизбежно, заставило душу покинуть убежище, и спешно искать избавления. Выход нашелся до смешного быстро, просто; и за пару дней до церемонии, во время миссии душа властно велела оболочке подставиться под чужой удар, вроде как защищая напарницу.
Это было глупо, и небо смеялось, ринувшись вниз, безграничной массой вдавив в жесткую траву; и смеялась в ответ душа, слыша тревожные ноты знакомых голосов, исчезавших в дали; смеялась, да безрадостным выходил этот смех.
…А потом были резкий запах и белые стены больницы; слепил глаза искусственный свет, а теплое у груди забирало тупую боль испуганной оболочки. Была палата – комната без личины, с единственной кроватью и цветами на тумбе у окна; было мерное тиканье огромных часов на стене; был нарочито веселый, но хриплый, как после долгого плача, голос Рин, и необычайно тихий – Саннина; были торопливые слова друзей, всей гурьбой ввалившихся в палату, и возмущенный голос медсестры; и была тревога в синих глазах.
Из-за этой тревоги хотелось немедленно рухнуть под землю.
…Время потянулось мучительно медленно, изредка радуя вспышками небытия. Тянулось улиткой, неторопливо огибая длинные дуги, превращало секунду в часы; и все тянулось, пока не настал, наконец, проклятый день, забитый доверху солнцем, светом, торжествующим звоном, не разбил круг времени.
...Облака черепахами ползли по синему-синему небу. Вдруг замерли вовсе, ветер был ленив. И тогда время остановилось, накинув на землю бездвижный покров, и все повисло, обвитое невидимой, крепкой паутиной. Но в тишину – вязкую, можно было резать ножом – вдруг ворвалось мерное тиканье настенных часов; и время, как по щелчку, возобновило ход, вернуло звуки, движения. В окна палаты ворвался ветерок, играя занавесками, снисходительно взъерошил белые, как снег, непокорные волосы. И облака вновь поползли по небу, синему-синему.
И душа, признав неизбежное, наконец вернулась к оболочке.